Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

Великолепной головы.

1913

* * *

Я с вызовом ношу его кольцо

— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —

Его чрезмерно узкое лицо —

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза — прекрасно-бесполезны! —

Под крыльями распахнутых бровей —

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна.

— Всем вам, кто жил и умирал без страху. —

Такие — в роковые времена —

Слагают стансы — и идут на плаху.

1914

* * *

Сижу без света, и без хлеба,

И без воды.

Затем и насылает беды

Бог, что живой меня на небо

Взять замышляет за труды.

Сижу, — с утра ни корки черствой —

Мечту такую полюбя,

Что — может — всем своим покорством

— Мой Воин! — выкуплю тебя.

1920

* * *

Все круче, все круче

Заламывать руки!

Меж нами не версты

Земные, — разлуки

Небесные реки, лазурные земли,

Где Друг мой навеки уже —

Неотъемлем.

Стремит столбовая

В серебряных сбруях.

Я рук не ломаю!

Я только тяну их

— Без звука! —

Как дерево-машет-рябина

В разлуку,

Во след журавлиному клину.

Стремит журавлиный,

Стремит безоглядно.

Я спеси не сбавлю!

Я в смерти — нарядной

Пребуду — твоей быстроте златоперой

Последней опорой

В потерях простора!

1921

* * *

Как по тем донским боям, —

В серединку самую,

По заморским городам

Все с тобой мечта моя.

Со стены сниму кивот

За труху бумажную.

Все продажное, а вот

Память не продажная.

Нет сосны такой прямой

Во зеленом ельнике.

Оттого что мы с тобой —

Одноколыбельники.

Не для тысячи судеб —

Для единой родимся.

Ближе, чем с ладонью хлеб

Так с тобою сходимся.

Не унес пожар-потоп

Перстенька червонного!

Ближе, чем с ладонью лоб

В те часы бессонные.

Не возьмет мое вдовство

Ни муки, ни мельника...

Нерушимое родство:

Одноколыбельники.

Знай, в груди моей часы

Как завел — не ржавели.

Знай, на красной на Руси

Все ж самодержавие!

Пусть весь свет идет к концу —

Достою у всенощной!

Чем с другим каким к венцу —

Так с тобою к стеночке.

1921

* * *

Не похорошела за годы разлуки!

Не будешь сердиться на грубые руки,

Хватающиеся за хлеб и за соль?

— Товарищества трудовая мозоль!

О, не прихорашивается для встречи

Любовь. — Не прогневайся на просторечье

Речей, — не советовала б пренебречь:

То летописи огнестрельная речь.

Разочаровался? Скажи без боязни!

То — выкорчеванный от дружб и приязней

Дух. — В путаницу якорей и надежд

Прозрения непоправимая брешь!

1922

На радость

Ждут нас пыльные дороги,

Шалаши на час

И звериные берлоги

И старинные чертоги...

Милый, милый, мы, как боги:

Целый мир для нас!

Всюду дома мы на свете,

Все зовя своим.

В шалаше, где чинят сети,

На сияющем паркете...

Милый, милый, мы, как дети:

Целый мир двоим!

Солнце жжет, — на север с юга,

Или на луну!

Им очаг и бремя плуга,

Нам простор и зелень луга...

Милый, милый, друг у друга

Мы навек в плену!

1911

Дальнейшее — молчанье

Иосиф Бродский и Марианна Басманова

Молчи, скрывайся и таи...

Ф. И. Тютчев

Однажды, рассуждая о мемуарах Любови Дмитриевны Блок, Ахматова заметила: «Чтобы остаться Прекрасной Дамой, от нее требовалось только одно: промолчать!»[178] Самой Ахматовой этот рецепт, видимо, казался в какой-то момент весьма актуальным. Ей было проще: писать воспоминания, страдая аграфией, затруднительно. Подменяя письменную речь устной, Ахматова тем не менее многое сказала о себе и своих современниках, не брезговала жизнетворчеством, создавала легенды, сознательно работая с памятью потомков как скульптор с привычным ему материалом. Другой вопрос, что, по всей видимости, Ахматова считала себя намного дальновиднее и проницательнее Любови Дмитриевны и цели преследовала иные, хотя промолчать тоже не сумела или, вернее, не захотела, предоставив в наше распоряжение огромное количество индивидуально истолкованных фактов и безграничные возможности для интерпретаций. Для исследователей культуры это большое облегчение — услышанное из первых уст участника и современника событий, да еще игравшего в них далеко не последнюю роль, имеет очевидную и безусловную ценность. Каждое высказывание, относится ли оно к личной жизни или к событиям эпохи, учтено, отрефлексировано и пущено в дело наряду с другими документальными источниками: мемуарами, дневниками, эпистолярием. Для историка литературы здесь нет никакого вопроса: всякое лыко в строку, всякий факт, невзирая на степень его достоверности, может быть чрезвычайно полезен.

Однако то, что хорошо для исследователя, далеко не всегда кажется этичным с позиции читателя. В самом деле, уместно ли, с точки зрения морали, такое пристальное вглядывание в частные обстоятельства, личные переживания, внутренний мир людей, давно умерших, может быть, желавших сохранить в глубокой и неприкосновенной тайне всё то, что становится пищей для наших рассуждений, материалом для наших диссертаций? На этот вопрос, как кажется, есть очень внятный, хотя и не вовсе исчерпывающий эту проблему ответ. Те, кто непременно хотел сохранить обстоятельства своей биографии в тайне, приложили к этому еще при жизни сознательные усилия, которые невозможно игнорировать. Главным оружием здесь можно считать отказ от архивации. Уничтоженные документы, ненаписанные мемуары, сожженные письма и дневники — сильнодействующие средства, которым фактически нечего противопоставить. Есть, конечно, и такое мощное оружие, как молчание, но оно доступно немногим. Слава, чаще всего не собственная, а чужая, — большое искушение для любого человека, зачастую заставляющее его по прошествии времени заговорить, попытка остаться в вечности. Могут быть, конечно, и другие разнообразные причины для открытого высказывания — стремление к самооправданию, восстановлению справедливости или наоборот — сведение давних счетов, мифологизация, мистификация, создание новой легенды... Особенно эффективно они работают, когда главные участники событий уже покинули земную орбиту и ничего не могут возразить.

Герои этой главки относятся к тому редчайшему классу людей, которые, по выражению Тютчева, умели жить в самих себе, не хотели делиться и не делились с потомками своими интимными переживаниями, благодаря чему многое им удалось сохранить в тайне. Речь идет о последнем гении современности — Иосифе Бродском и Марианне Басмановой.

Конечно, Бродский разбросал в своих стихах множество всевозможных свидетельств, но они никаким образом не могут быть интерпретированы как жизненный материал. Все, случайно или намеренно упомянутое поэтом, встроено в цельную систему его творчества, стало элементом художественного мира, из которого не изымается, не существует отдельно как обстоятельства отношений конкретного мужчины с конкретной женщиной. Что-то чрезвычайно общее, наличие в качестве подтекста неизвестных нам событий или настроений, конечно, в поэзии,